«Впервые я увидел Владимира Николаевича Шагина в 1979 году, осенью. В коридорах ЛДМ готовилась одна из выставок неофициальных художников. Он был в сером слегка помятом костюме, с небольшой связкой холстов.
- Это Володя Шагин, гениальный художник, - сказал мне коллекционер Николай Благодатов.
Я не поверил: у него не было ни бороды, ни широкополой шляпы. Пока он не заговорил о живописи, о картинах, стоящих вдоль стен. Взгляд его пламенел, жесты становились выразительны и резки, голос громок. Не просто громок - он сотрясал всё пространство вокруг. Все оборачивались.
На выставке я впервые увидел его работы. Они резко выделялись из общей массы других - чистотой цвета, экспрессивностью, эмоциональным звучанием.
Осенью 1980 года в ДК им. Кирова открылась выставка группы ленинградских художников, среди которых выставлялся и В.Н. Как настоящий фанат, я часами наслаждался его экспозицией. Приезжал чуть ли не каждый день. Однажды услышал за спиной голос маэстро:
Что вы так внимательно разглядываете, молодой человек?
Я был смущен. В ту пору у меня была машина, и я предложил его подвезти. Он по-детски обрадовался, и с восторгом закричал:
- Это моя мечта! На голубом фордике! По автострадам Америки! Со скоростью 100 км/час!
Мы приехали на Охту, где находилась Гелина скульптурная мастерская от ЛОСХа, в которой В.Н. тогда жил и работал. В узком длинном коридоре жались к стене жуткие каменные монстры - гипсовые отливки Лукичей (так В.И. Ленина называли скульпторы, лепившие его) и каких-то победителей соцсоревнования. Проходящего сквозь этот строй охватывал ужас Лепорелло: «Статую в гости звать! Зачем?».
В.Н. с гордостью пояснил: «Это все мои друзья сделали», имея в виду бедных ЛОСХовских скульпторов, с которыми он поддавал.
В самой мастерской на полу лежала огромная деревянная баба. На стенах - его живопись. Шагин предложил подняться на антресоль, где было его жилище, похожее на берлогу большого зверя.
Среди вороха бумажек, картонок, красок и тряпок были папки с его рисунками и акварелями. Рассматривая их, я открывал его мир: глубокий, тонкий и при этом очень личный. Все мои живописные пристрастия - Сезанн, Матисс, Ван-Гог, Руо, немецкие экспрессионисты оказались отодвинуты в тень под впечатлением его работ.
Я стал ходить к нему в гости, принося на суд свои первые живописные опыты. Они, кажется, не были прямым подражанием ему. Но на мир я смотрел его глазами. В большинстве своем это было наивно и беспомощно. Однажды, глядя на мои новые рисунки, он сказал: «А не заняться ли тебе, Андрюша, поэзией? Или прозой?»
Однако я не унимался. Я гулял по улицам и думал «вдохновенно», как он выражался.
Не раз мы бродили вдоль Оккервиля и Охтинки. Он - в синем берете и драповом пальто показывал свой мир. Делал острые зарисовки в блокнот. Я любовался им. У нас никогда не возникало «долгих-умных» бесед об искусстве. Его фразы и выражения были настолько остры и самодостаточны, что в его устах, как у мудрого старца или блаженного юродивого даже банальные истины наполнялись новым, глубоким смыслом, раздвигая границы моего восприятия мира.
Осенью 1981 года в Голубой гостиной ЛОСХа открылась его персональная выставка. По тем временам - неслыханное чудо. Ведь В.Н. никогда не был членом этой организации.
Он был похож на заговорщика, террориста, подложившего бомбу в стане врага.
На лестнице, еле сдавливая смех, он громко шептал мне: - Представляешь, едва взглянув на экспозицию - ОНИ выскакивают!!! Как кипятком ошпаренные...
«Нас мало избранных, счастливцев праздных...» цитировал он вздыхая.
Шли годы. Время влюбленности прошло. В.Н. перебрался на Кубинскую - в 3-х комнатную хрущевку. Редко куда выбирался. Жил замкнуто. Живопись его оставалась такой же богатой, эмоционально напряженной. В квартире не осталось никаких книг, кроме трехтомника Пушкина, которого он очень любил и знал наизусть. С особым чувством декламировал отрывки из «Маленьких трагедий». При этом сам становился Моцартом, Дон Гуаном, бароном из «Скупого рыцаря».
Некоторым своим работам он давал названия строчками трагедий. Например «Ночь, фонтан, сад» - разговор Марины Мнишек с Самозванцем ночью у фонтана. И действительно, его живопись своим лирическим строем роднится с поэзией Пушкина.
Когда картина удавалась, В.Н. загадочно и торжественно произносил из «Скупого рыцаря»:
Не много, кажется, но понемногу сокровища растут.
И огромным, дюймовым гвоздем приколачивал её к стене. В ответ на похвалы он резко выкидывал вперед свою широкую ладонь с оттопыренным большим пальцем, словно выхватывал на обидчика финку. И с надрывом выкрикивал в лицо:
Мне разве даром все это досталось, или шутя, как игроку, который гремит костьми да груды загребает?
Вообще к своим работам у него не было трепетного отношения. Некоторые холсты были порваны, некоторые продавлены, другие заляпаны свежей краской. Немногим удавалось уцелеть от «физического насилия», которое сам же над ними чинил. Но, как всякий гениальный художник, он прекрасно понимал ценность и значимость своих работ.
- Я знаю мощь мою: с меня довольно сего сознанья... - цитировал он из «Скупого рыцаря».
Случались времена, когда В.Н., дабы самоустраниться от несовершенства этого мира, начинал юродствовать. Причем настолько самозабвенно, что окружающим казался невменяемым, сам теряя грань между игрой и реальностью. В эти периоды навещать его было мучительно тяжело. Отскабливать квартиру, которая просто зарастала грязью, терпеливо выслушивать его бред... И все-таки каждый раз, выходя, я испытывал чувство благодарности к В.Н.
Иногда казалось, что стоит выйти за порог, как он, потирая руки, что обманул всех, подбежит к одной из своих работ, развешенных на убогих, обшарпанных стенах, и нырнет туда - в свой мир, полный грез, любви и ожидания чуда.
И верно: из хаоса рождается гармония.
В редкие дни (обычно 18 февраля в день его рождения) когда собирались к нему «Митьки», чтобы поздравить БАТЮ, он был необычайно доволен и оживлен. Играл и пел под гитару (в последние годы гитара отсутствовала), обязательно рассказывал анекдот про старого быка и молоденького бычка, где, конечно, старым быком был он сам. В конце вечера - непременный шахматный турнир с Олегом Фронтинским.
Последний раз я был у него за неделю до Пасхи.
Новые работы - необычайно мощные, словно высеченные из камня композиции. Они мерцали глубокими серо-голубыми тонами со вспышками пурпура. Черный контур заставлял их звенеть.
В.Н. жаловался на усталость. Он был похож на изможденного долгой дистанцией бегуна, вышедшего на финальный отрезок пути.
Глядя в сумеречное окно, за которым двигалась электричка, он вдруг произнес:
- А знаешь, ведь просто так только репей растет...
Когда я вышел на улице пахло весной.
Я оглянулся. Он в зимней шапке и куртке высовывался из узенького кухонного окна, словно собирался отправиться в путь...».
Андрей Кузнецов