Конечно же, Володя Волков - типичнейший художник-философ. И уже в этом смысле принадлежит когорте мастеров, которую возглавляют Кондратьев со Стерлиговым. Он - из их племени.
В своей художественной генерации Волков подтверждает скорее не правило, а исключение. Родился и вырос на окраине страны (Улан-Удэ). Начал профессиональное образование (1938-1942) в Пензенском художественном училище. Известное своими добрыми традициями, оно дало азы ремесла, но это тоже была провинция. И впоследствии, приживаясь к Питеру, он, естественно, не мог не чувствовать себя провинциалом. Но именно „провинциализм" художника вкупе с „тугодумством" помогли ему не попасть в ряд бойких и удачливых коллег-ровесников и не затеряться среди них. „Отставание" позволило осмотреться. Начинающий художник заглядывал не в сегодняшний и даже не в завтрашний день. Он пытался заглянуть в „послезавтра". И если говорить о самой главной черте его характера, то это, пожалуй, - целеустремленная независимость, способность к самостоятельным суждениям.
Окрещенное тогдашними остряками „эпохой позднего (в политическом смысле) реабилитанса" время художник рассматривает и как время реабилитации важнейших человеческих понятий. И здесь рядом с понятием „прекрасное" он ставит понятие „нравственное" - типичная позиция „шестидесятника", впрочем, глубоко укорененная в недрах отечественной культуры. „Прекрасное" для Волкова - форма нравственного очищения. И в этом, „как принято у нас говорить, - подстраховывается он, - его социальная функция".
Унифицированной культуре официоза он противопоставляет (оценивая выставку в мае 1965 года работ художников, погибших в войну и блокаду) художественную культуру совсем другую, связанную с именами таких ярких творческих личностей, как Тырса, Лапшин, Юдин, Успенский, Сырнев, Ермолаева, Филонов. Для Волкова - они пример мастеров, „профессионально, творчески вооруженных в степени, которая сейчас для нас является целью, а может быть, мечтой". Постепенно в сознании Волкова кристаллизуется идея суверенитета и самодостаточности искусства.
Приняв тезис об изначальности специфических проблем искусства, художник не мог не задаться вопросом о критериях подлинного профессионализма. Для Волкова профессионализм подразумевал владение законами пластической культуры. В них - опора художника, прочная почва под ногами, дающая ощущение собственной правоты. Но она основана на глубокой традиции и ничего общего не имеет с эстетическим релятивизмом. Дилетантство никогда не рассматривалось Волковым как выражение творческой свободы. „Пластический хаотизм" категорически отвергался. Неконтролируемая принципами гармонии стихийность творчества, анархическое бунтарство чужды художнику. Он убежден, что к „формализму" толкает чувство профессиональной ответственности, стремление в полной мере овладеть арсеналом специфического художественного языка. Это - грамота, без которой немыслимо двигаться дальше, решать содержательные задачи.
Заботами о творческом профессионализме объясняется - в первую очередь - и обращение художника к опыту авангарда. Если социальная функция художественной культуры - в создании прекрасного, то „в искусстве прекрасно <...> именно то, что создается, изобретается, а не то, что отражается, имитируется, репродуцируется". Истолковывая миссию художника как человека, несущего в мир прекрасное, Волков выражал и собственные творческие потенции, и потребность переустройства действительности. Понятно, что ему был близок преобразовательный активизм авангарда. В основном художник разрабатывает идущий от кубизма тип картины малой глубины, использует (опять же - кубистический) принцип выпукло-вогнутости, создающий эффект ускользающего качества цвета. (Цвет - ослабевает „на глазах" и уходит в „туман", в белизну или - возникает из нее, как бы рождаясь из пустоты, - прием, широко практиковавшийся еще Малевичем и варьируемый Стерлиговым и Кондратьевым). Поверхность картин у Волкова перестает быть фиксированной, она как бы движется, дышит, пульсирует. Не знает она и иллюзорных провалов, прорывов, граница между „фигурой" и „фоном" теряет абсолютное значение. Поразительна способность художника держать пластическое напряжение картины. Ее упруго вибрирующая плоскость подобна чуткой мембране по отношению к реальности, посылающей ей импульсы, дающей первотолчок даже в тех случаях, когда предметность почти исчезает. Разрабатывая концепцию картины не „зеркала", а „пластической мембраны", Волков находит свои ритмические ходы, композиционные построения. Часто они тяготеют к замыканию, развиваются вокруг центра. В ритмике композиций - и это уже сугубо „волковское" - ощущается нечто подчеркнуто грубоватое, плотницкое, как будто их формы вытесаны с помощью топора и долота. Эта метафора обретает свое предметное подтверждение, наполняясь первородным смыслом, в исполненных Волковым „матрешках". К фольклорной традиции органически подключен опыт кубизма. Неожиданные сколы открывают разные лики ярко расписанных и словно на глазах оживающих „чурок".
Дыша общей атмосферой времени, двигаясь в одном русле и бок о бок с другими очень крупными мастерами, Волков никогда не изменяет самому себе. В мировоззренческом комплексе художника четко улавливается своя направленность. Всю свою жизнь он стремился прорваться к „истине" - проявлению невидимого (ощущаемого, осознаваемого) - в видимом. Однако не помышлял о каком-то „другом" мире, что соответствовало - некогда - духовным устремлениям начала века и эхом отозвалось в стерлиговских „антимирах". Ни в социально-утопическом, ни в религиозно-эсхатологическом плане поиски „другого" мира Волкова уже не искушают. Но он ищет и проповедует своим искусством другое - отличное от преобладающего в его времена - отношение к миру. Отношение, в котором понятие творческой воли, будучи глубоко личностным, имеет позитивный, конструктивно-созидательный смысл.
Из статьи Льва Мочалова «Путь шестидесятника. Владимир Волков. Эстетика и творчество».